Проект был инициирован в августе 2021 года соучредителем аукциона мост Олегом Гончаровым и должен был быть реализован в сокураторстве с заведующим отделом современного искусства Эрмитажа Дмитрием Озерковым

Выход (2019) – последний сольный проект художника к моменту начала работы

«Выходишь вечером из мастерской и по дороге домой всю эту обыденность начинаешь мысленно дорисовывать и оживлять.»

Подчиняясь очарованному взгляду, в своих работах художник настойчиво формирует собственную реальность, в которой он и основной участник действий, и таинственный наблюдатель, и создатель фантастических спецэффектов. Проект устроен как многоканальная система наблюдения: мы видим фигуру главного героя со стороны, смотрим на мир его глазами и погружаемся в его видения.

Он – человек толпы, знакомый с апатией и визуальной перегруженностью, который, существуя на грани между присутствием и отсутствием, превращает этот зазор в пространство творчества. И так из темноты появляются то летающие тарелки, то сказочные злодеи, то порнографические красавицы.

Художник начинает создавать собственный мифологический цикл, первой главой которого, непременно, должно быть «Знакомство», глава о нём самом. Он – одинокий фланер, блуждающий по реальности, как по лаборатории для живописных экспериментов. Он – Дон-Кихот, тоскующий по катастрофе, ожидающий с надеждой, что в картинке, проплывающей в окне трамвая, хоть что-нибудь произойдет. Но, в конце концов, он выходит из вагона и всю эту обыденность и темноту сам подсвечивает и оживляет.

Владимир Кухарь о рыцарях в современном мире, переходе от холста к nft и том, что общего между работой над росписями в церкви и создании видеоигр.



Ты знаешь, я перестал писать пейзажи, в моих картинах появился сюжет, я сейчас не просто пишу, как раньше, типо деревья в тумане, а придумываю какое-то действие, историю про поиск чего-то, героев разных. Вот я еду в трамвае, смотрю на людей, и в том, что раньше мне казалось недостатками, теперь вижу особенности, за которые можно зацепиться. Примеряю на них разные образы: иногда из народного эпоса, иногда из разных комиксов. Меня интересует сюжет, история, чтобы в моих работах появились люди, но никакое конкретное

пространство не угадывалось. Вот жопа у девушки, это да, жопа должна угадываться. А пространство – совсем нет, не обязательно. О, что мы уже начали разговаривать?

Я бы хотела вернуться к твоей сольной выставке «Выход», там ведь как раз были практически одни пейзажи. Сейчас ты рассказываешь о переходе к сюжету, как о каком-то переломном моменте. С чем ты это связываешь?



В этом проекте, о котором ты говоришь, уже начали появляться сюжетные работы, например, где двое сидят – это уже про какое-то взаимодействие, определенную драматургию. Скорее, этот переход как- то связан со сменой моего образа жизни. Хотя чуть-чуть самоуничтожения – это нормально, я летел на волне каких-то супер-ништяков. А сейчас в своей живописи я пытаюсь создать себе вселенную, в которой мне комфортно и интересно. Последний мой герой Дон-Кихот, человек со своими, особенными принципами, отличными от тех, которые диктует окружающий мир. Видишь, вот он у меня одинокий, никакого Санчо Панса я ему не придумал, сам ходит там по разным вселенным в поисках Дульсинеи.

Расскажи, живопись – язык, на котором ты говоришь с миром. Как ты думаешь, это ты выбрал его или он тебя?

Мне нравится живопись сама по себе и мне нравится быть художником. Раз я уделяю чему-то свое внимание, вкладываю в это своё время, значит это в итоге должно становиться чем-то интересным. Живопись просто удобная, привычная техника, которая ярче всего выражает мои идеи и доставляет мне максимальное удовольствие. Вот простую вещь берешь, добавляешь ей мишуры, красоты, она становится такой волшебной, её становится интересно разглядывать. Если браться за сложную задачу, как художник-философы….. ой, забыл, о чем хотел сказать. Всё, вылетела мысль. С девятого класса я просто решил, что буду художником. Чем

занимается художник я тогда себе не представлял. Просто решил – буду и всё, ведь получалось, что я всё время рисовал, и практически совсем не учился, а занимался оформлением всяких школьных плакатов. И за

это мне просто так по всем предметам ставили хорошие оценки, я вообще не учился 10-11 класс, а отдыхал.

Как ты считаешь, занятие живописью – твой талант?

Я считаю, что талант – это интерес к чему-то, у тебя есть интерес, ты в это погружаешься, начинаешь делать и развиваться. Я не могу сказать, что у меня в юности был талант рисовать или перерисовывать, просто все жизненные ситуации подводили к этому и никто не препятствовал, мол рисует и рисует. И потом я просто поступил в офигительное место с офигительными людьми, и думал, почему бы не продолжить этим заниматься дальше. Я не думал про талант, ничего не знаю об этом, может быть, это просто способность.



А как получилось, что ты, руководствуясь только тем, что любишь рисовать, поступаешь на отделение иконописи?

Я не знаю, можно сказать, что я родился под счастливой звездой.

Промысел Божий?

Типо того. На отделение живописи нужно было просто получить три пятерки, а у меня была одна четверка. И мне предложили пойти на только образовывающееся тогда отделение иконописи. И мы так шестнадцать человек туда и залетели. Я вообще не собирался, какая иконопись, я был весь такой подросток-неформал, любил рок, только оторвался от родителей, и тут мне говорят: «Знаешь ли ты какие-то молитвы?» А я ничего не знаю, ну и так я туда и попал, и выучил молитвы. У нас там было интересно, в качестве практики нас отправляли заниматься с детьми инвалидами в разных школах, мы даже учили язык глухонемых. Я в универе вообще обходил икону стороной, занимался в основном живописью. Интерес к иконописи возник у меня гораздо позже, когда я попал на роспись храма к Славе Толмачеву (известный краснодарский художник и иконописец). Он строгий, он научил, что есть вещи, которые нельзя трогать. И у него особенный подход, он никогда не говорил, как делать, просто показывал, ты смотришь, как он делает и повторяешь. Я у него был как подмастерье, намешивал краску по восемь часов, научился точному попаданию в тон и цвет, чтобы краска на стене «играла». Батюшки всегда просили сделать поярче, чтобы нравилось прихожанам. Там мало кто задумывался, что эта роспись должна настраивать тебя на вход в определенное состояние. Я тогда увидел, как в церкви всё работает. Тебе не важно вообще туда приходить, чтобы обратиться к Богу. Ты можешь сделать это из любой точки мира. Все эти росписи работают просто как подсказка. Церковь – человеческий институт. Все, кто там работают обычные люди, никто не выше и не ниже, нет никаких рангов.

Опыт росписи церкви тебя как- то натолкнул на духовный путь, может дал тебе новое понимание себя, религии? Какое-то влияние божественного ты на себе периодически ощущаешь?

Да, сто процентов, я понял еще точнее, что вера – это то, что движет миром. Вера в свое дело, в себя, в свою любовь и конечно, что-то волшебное всё-таки существует в этом мире.

Ты считаешь Толмачева своим учителем?

Да, конечно. Толмачев меня научил уметь раскрываться, находясь в рамках строгого канона. Я только орнаменты писал, писать лики был не готов. Там были свои обязательные позиции, в общем, мне нравилось

делать то, где меньше ответственности, бороться ни с чем в себе я не хотел. Наверное, после разговоров со Славой мне и захотелось что-то сделать на холсте. Я понял, что живопись – это то, чем я просто не могу

не заниматься. Когда я не пишу, я понимаю, что становлюсь вон тем проходящим мимо меня обычным человеком. Я тогда жил на чердаке факультета журналистики, краски, которые оставались от росписи, я

брал домой и ими писал. В тот момент мне стало тесно в Краснодаре, да и в личной жизни нужно было принимать какие-то решения, как видишь, по решениям я не специалист, и я решил уехать в Москву. Мне

предложили там хорошую работу и особенно после церкви, где ты весь день корячишься на лесах, офис в Москве был для меня шикарным местом. Я сразу купил себе узенькие брючки и рубашечку.

И стал офисным клерком?



Да, стал офисным клерком, разрабатывал компьютерные игры. У меня появились деньги и супер-квартира в Москве. Вообще, она была такая убитая! Люди, которые ко мне приходили, говорили, что там будто

прошла бомбежка. А я, когда в первый раз туда зашел, подумал – офигенно, стены можно заляпывать и ни о чем не думать. И всё, у меня там жизнь понеслась. Устроил там себе мастерскую и фотостудию. Там я

чувствовал свободу. На работе ровно в шесть выключал компьютер, и никакая работа меня больше не беспокоила, по дороге домой покупал себе холст и нормальные краски в тюбиках, не как те, которые оставались от росписей в церкви. И шел домой писать. Так начался мой экспрессионизм, я стал больше себе позволять. Очень много работ тогда написал.

Я хорошо помню твою работу того периода «Зал ожидания». Это полупустое пространство – кого оно ждет?

Мне тогда нравились эти переходные состояния. Когда ты только задумал что-то сделать, но еще не сделал. Ожидание процесса, такой кокон, в котором ты не можешь ничего сделать.

Тебя волновало это ожидание?

Конечно. Ты же никогда не знаешь, как пойдет твоя жизнь после очередного написанного холста. Или путешествия. Мне хотелось всему, что я делаю, придать поэзии. Но сейчас мне хочется говорить простыми

предложениями без витиеватостей, простыми формами.

Ощущение ожидания сейчас прошло?

Да, я думаю, это связано с внутренним взрослением. В мастерской был постоянный поток новых людей, постоянные новые натурщицы, постоянно лилось вино, такой Монмартр. Женщины, конечно, мои

вдохновительницы. Совсем же разные истории, когда пишешь пейзаж и когда - обнаженку. Ты ж не становишься перед телом, как перед предметом. И ты, и она – вы оба проходите через испытание, открыться

всегда сложно. Художник и натурщица – это всегда определенное взаимодействие. При этом мне важно, чтобы оставалась всегда какая-то тайна. И получается: либо картина, либо – секс. Но потом я как-то износился, стал думать, к чему это всё, поверхностные эти весёлости … но это было всё мне нужно. Со временем, конечно,

покопавшись в себе, я понял, это всё было таким бесконечным проявлением эго. Рядом с тобой только те люди, которым нравится то, что ты делаешь. И потом все это стало надоедать, и обстоятельства

сами подтолкнули к переезду в Париж. А там было просто наслаждение жизнью и никакого рисования. Я наслаждался и был полностью расслаблен. Какие там эмоциональные взрывы, ты что, откуда они там

возьмутся. Ты просто там сидишь на лавочке и наслаждаешься жизнью. Офигительно. Классно. Супер. Я пытался рисовать, мы жили на первом этаже с верандой. Я там стоял с бутылкой вина и всеми атрибутами,

которые должны быть у художника. И красил, и красил. Но ту серость, которую я привез из России, воссоздать никак не получалось.

Вы прожили там год, как я понимаю, как ты себя находил после возвращения из Франции?

Знаешь, я был не готов к восприятию многих моментов, связанных с различиями в ментальности, и мне нравилось быть человеком- невидимкой. Мне не нужно было ни от чего защищаться, пока я не

понимал язык, я был абсолютно выключен из окружающей реальности. Я был наблюдателем, и мне это нравилось. Я смотрел на мир – как будто я смотрю кино. Конечно, это лишало меня многих интересных открытий. Когда я стал изучать французский мир для меня начал раскрываться. Здесь же, в России, мне все время нужны какие-то «рыцарские доспехи», чтобы оградить себя от реальности, вступать в диалог с которой я не хочу. Еще одно важное для меня впечатление, которое я получил во Франции, и которое я стараюсь в

себе сохранить – это когда я увидел, как взрослые мужчины в парке запускают какие-то детские самолетики. И я тогда отмотал назад свою память, и вспомнил, как любил в детстве клеить модели. С возрастом ты все время задаешь себе вопрос – зачем я это делаю, и не позволяешь себе воплощать свои детские фантазии, ничем не

обоснованные. Сейчас я могу уделить своему хобби деньги и время, и получаю от этого большое удовольствие. Вообще Франция еще больше меня укоренила в намерении получать удовольствие от всего,

что я делаю. Для художника это особенно важно. И еще очень важно смотреть на мир непосредственно, как смотрит ребенок.

А как ты относишься к идее, что чем напряженнее творческий процесс, и чем «тяжелее» выбранная художником тема, тем сильнее в итоге получается работа?



Я вот на прошлой неделе начал новые работы, и, конечно, немного страшно, когда не понимаешь, получится она или нет. Одна не получается, вторая, третья, четвертая. На этом этапе ты можешь утонуть, когда никак не получается выразить то, что хочешь. Даже не важна сама тема. А важно раскрыть в своих работах свои мысли.

Иногда получается сухо и совсем не то. Эти творческие муки – они постоянны в процессе работы.

А откуда пришел сюжет «посвящение в рыцари»?

Год назад я начал работать над серией работ про рыцарей, и где-то мелькнуло слово «акколада», и оно мне понравилось, я стал об этом думать. Во время подготовки к интервью, я узнала, что «accolade» с французского переводится как объятие, а ритуал воинской инициации так назван, потому что совершающий посвящение в конце обнимает принимаемого в орден.

Кто в твоей работе главные герои этой сцены?



Вообще эта работа шла очень тяжело. Я переписывал ее несколько раз: она была и графикой, и акварелью, и живописью баллончиком, и все это на одном холсте. Я ее перекрашивал, перекрашивал. Вначале она была очень экспрессивная и вообще сумасшедшая, и потом я уже не хотел находиться в этом состоянии, но мне хотелось её закончить таким образом, чтобы это возбужденно-замученное состояние было точно передано. Да и посвящение в рыцари пройти не так уж и легко. И там, видишь, посвящение проводит женщина, а рыцарь снял с себя шлем и прильнул к ней, это такой акт нежности.

И поклонение красоте. А твой рыцарь – он какой?



Он сам создает свой мир, и если он хоть на секунду засомневается в его реальности, то это сомнение разрушит этот мир.

То есть он не воин, а охранитель собственной вселенной?



Да, он сражается только с теми, кто хочет разрушить его фантазии.

А какой самый большой страх этого рыцаря?

Не знаю, не думаю, что они у него есть. Смерти он не боится, это нормальное состояние. Не найти даму сердца – тоже нет. Скорее, он боится только каких-то внешних воздействий на мир, который он придумал.

А у художника какой самый большой страх?

Сейчас я думаю, что это страх – не оправдать ожидания, и когда в работе теряется легкость, я люблю такую полупрозрачность, а когда работа идет тяжело – она теряется.

А какая у твоего рыцаря самая большая мечта?

Наверное, всегда быть честным, тождественным себе самому и не носить при этом доспехи.

Во время студенчества, как ты рассказывал, у тебя был опыт занятий с детьми-инвалидами, ты думал тогда о том, какие мечты были у них?

Я был явно не готов тогда попадать в такого рода коммуникацию, многие вещи меня отталкивали, но были классные моменты, которые был связаны не с рисованием, а именно с общением с детьми. Однажды

одна девочка-колясочница меня поблагодарила за то, что я её катал, куда она захочет. Понятно было, что я мог научить ее рисовать, но для неё важно было просто то, что я нормально к ней относился и исполнил её желание.

А какая самая большая мечта художника на твой взгляд?

Каждый художник хочет быть узнаваемым и известным, но здесь для меня важен сам путь к этому. Сейчас думаю, что у меня есть желания, которые я вполне могу сам реализовать, не то, чтобы у меня были

какие-то глобальные мечты.